Перевод Юрия Данько

Жизнь так коротка, и счастье падающей звезды
Такой редкий подарок: бытие [существование, being] — это не то,
Чего ты достоин, а то, что ты есть.
Annette von Droste-Huelshoff
( «К ***, Без слов»)

Введение

Центральной идеей юнгианской (т.е. аналитической) психологии является индивидуация. Она понимается как процесс «становления собой», ведущий чело­века к наиболее полной реализации его врожденного потенциала. Индивидуация не означает эгоистическую самореализацию; наоборот, она по­зво­ляет человеку ощутить связь со своими глубинами и более осознанно включиться в его социокультурный контекст. Это происходит наряду с воз­рас­та­­ющим осознанием себя и окружающего мира, своей включенности в мир, Индивидуация в её классическом пони­мании обычно начинается в поздний период жизни, когда человек уже нашел свою нишу и переживает пере­ходный период к так называемой второй половине жизни. В этот момент многие люди испытывают потребность лучше понять самих себя; они стремятся глубже видеть смысл и цель своего существования. Иногда желание понять пре­вра­щается в сущностную потребность в понимании.
К.Г.Юнг, который представлял жизнь как процесс движения к зрелости и адаптации, рассматривал человеческую психику с различных точек зрения, и соответственно этому строил свою концепцию. В этой перспективе индивидуум всегда представляет собой нечто большее, чем его сознательное Я [эго]. Осознать свои бессознательные аспекты и постепенно интегрировать их в сознание — это и означает удовлетворять требованиям индивидуации и одно­временно воспринимать свою жизнь как постоянный процесс развития.

Каждая личность несет в себе и свою тень: те бессознательные аспекты, которые, как правило, воспринимаются как «инфернальные», то есть, скрытые и неразвитые. Они чаще всего подавлены, поэтому проявляются негативно. Встреча с тенью становится необходимым следствием возросшего самоосознания; её интеграция — это духовное достижение, отмечающее углубление и завершение становления личности.

Анима и анимус — ещё одни психические функции, с которыми с необходимостью сталкиваются в процессе индивидуации. Анима представляет собой фемининную сторону мужчины; анимус — мас­кулинную часть женщины. В своем развитии они в основном наследуют качества родителя противоположного пола, и изначально находятся в бессознательной части психики. Внутренне они имеют тенденцию к формированию фемининных качеств у мужчин и, соответственно, маскулинных — у женщин. Становясь осознаваемыми, интегрируясь в личности, анима наделяет мужчину способностью к общению, эмоциональной глубиной и вдохновением; а осознанно переживаемый анимус придает женщине силу, мужество, объективность и интеллект. Когда же они остаются неосознанными, это может вызвать одержимость. В этом случае анима провоцирует раздражительность, переменчивость настроения, повышенную чувствительность и нереалистичные идеалы, отделяющие мужчину от реального мира. Анимус, с другой стороны, склоняет женщину к безосновательным суждениям и мнениям, что отгораживает её от жизни. Интегрированные анимус и анима, соответственно, делают мужчину более ориентированным на Эрос, а женщину — на Логос; в конечном счете, эти элементы служат мостом в бессознательное.

Юнг описывает отношение к внешнему миру, связи индивидуума с коллективом как персону. Она становится опасной, если человек отождествляется с ней, т.е. допускает, чтобы его жизнь руководствовалась исключительно приспособлением к ожиданиям окружающих. В этом случае персона превращается в маску, за которой скрывается настоящая личность, и подавляет самовыражение последней.

В целом психика рассматривается с точки зрения центрального архетипа Самости, которые объединяет сознательное и бессознательное и вклю­чает прошлое, настоящее и будущее человека. В аналитической психологии Самость рассматривается как психобиологическое единство, определяющее процесс жизнедеятельности человека и являющееся, в то же самое время, целью процесса индивидуации, в той мере, что каждый может довериться своим импульсам, направленным на развитие и не отгораживать себя от движения в направлении целостности. Исходя из того, что религиозность является очень существенной чертой такой целостности, Юнг рассматривает Самость еще и как отражение Бога в душе, и как психический орган, постигающий божественное и вечное.

Интеграция того, что называется аспектами личности, предполагает наличие достаточно сильного и здорового эго, эго, которое может устанавливать ограничения, укоренено в Самости и в реальном мире, и способно совладать с импульсами бессознательного, которые иногда противостоят сознательным намерениям. Интеграция требует также способности минуя структуры личности обращаться напрямую к архетипическим реалиям, поскольку функции, описанные выше, покоятся на архе­типическом основании, в том смысле, что они укоренены в коллективном бессознательном. Это также означает, что связанные с ними эмоции и образы обладают сильной притягательностью, которая создает опасность перейти разумные границы и затопить эго.

Сегодня все больше и больше людей, обладающих слабым эго, обращаются за психотерапевтической помощью. Среди них много подростков и молодых людей. На первый взгляд их эго кажется сильным, однако анализ показывает, что эта сила основана на отсутствии гибкости и на ригидных защитах; структура эго расшатана, а связи между эго и Самостью зачастую очень хрупки. Чем ближе я знакомилась с проблемами таких клиентов, чем более доверительные отношения устанавливала с ними, тем яснее мне становилось, что лечение их психологических проблем исходя с самого начала из перспективы индивидуации недоступно многим из них. Телеологическая и архетипическая ориентация традиционного пути индивидуации слишком сложна для них и не подходила из-за их по-видимому слабой структуры эго. Их затруднения коренились глубже, и необходимо было вносить изменения в терапевтический подход. Я все больше осознавала, что интеграция в её классическом понимании часто не подходит для многих людей, при­хо­дивших ко мне для анализа, и понимание этого послужило исходным пунктом для написания этой книги.

Например, установка на работу с тенью неприемлема в начале терапии. Во-первых, нет четко очерченной личности, на фоне которой тень могла бы быть ясно различима. Во-вторых, мне показалось, что существуют люди, для которых представление о моральных ценностях в начале терапии размыто, поскольку они бессознательно слишком часто увлекаются мимолётными суждениями о себе. В-третьих, именно эти люди глубоко убеждены, что их не любят, и они недостойны любви. Обращение к тени способствовало бы укреплению этой довлеющей бессознательной установки. Их самость была чересчур затенена [скрыта], и на первых порах необходимо прежде всего вывести её на свет и отогреть, чтобы она могла на равных противостоять столкновению с тенью.

Все клиенты, для которых, как я чувствовала, традиционные методы интерпретации оказывались изначально неприменимыми, страдали от специфического расстройства: нарциссического самоотчуждения. Они не могли самоутвердиться и были слабо уверены в себе; их самооценка была неустойчивой, они жаждали признания и одобрения и прилагали много усилий для развития своей персоны. В случаях, когда социальная адаптация была успешной, и они получали соответствующее вознаграждение, они жили благополучно, по большей части, — или точнее говоря, они функционировали. Но когда дела шли не столь успешно, они испытывали ярость или падали духом и погружались в депрессию. Эти люди не были укоренены в самих себе, не понимали себя и своих чувств. Внутренне отчужденные, они вынуждены были вступать в схватку с жизнью, которая по большей части была к ним довольно благосклонна, и все же они получали от нее мало удовлетворения. Им недоставало эмоционального резонанса и способности принимать собственные достижения с радостью.

Когда я поняла, с какого рода нарушениями имею дело, я усомнилась в правильности своего метода терапии, лежащего в границах традиции. Через какое-то время я попыталась лучше понять этих клиентов и создать для них терапевтическую обстановку, которая позволяла бы им преодолеть самоотчуждение. Оглядываясь назад, я могу сказать, что приобрела новый опыт сразу в нескольких сферах.

Прежде всего, я стала лучше понимать саму себя. Я осознала свои соб­ст­вен­ные нарциссические черты, от при этом я и страдала, и училась. В литературе, которую я когда-то изучала, я также обнаружила проявления нар­цис­сизма. Я поняла, как много писателей были ему подвержены, и какие образы они использовали для изображения этого явления. Жизнь и творчество одного из авторов я исследовала особенно подробно: это был Гюстав Флобер, фран­цузский новеллист, явно страдавший от того, что мы теперь называем нарциссическим расстройством личности. Всё его творчество, включая письма, наглядно представляет эту болезнь, оно уникально как возможность приблизиться к ней. Знакомство с переживанием себя и окружающего мира по произведениям Флобера помогло мне лучше понять само явление нарциссизма и систематизировать свои наблюдения.

Литература по психологии значительно расширила мое понимание этого предмета; прежде всего это работы психоаналитика Хайнца Кохута [Heinz Kohut], в которых он проницательно описывает и объясняет природу нарциссических проблем и высказывает много соображений по их лечению.

Читая труды Юнга, я сделала два важных наблюдения, относящихся к этой теме. Прежде всего, я отметила сходство в целях терапии. Хотя современная психо­аналитическая (т.е. фрейдистская) эго-психология уже обращается к про­б­леме развития нарциссизма и нарциссических расстройств, но в то время, когда психоаналитики были всё ещё заняты исследованием объектных отно­шений, юнгианцы сделали акцент на другой теме, и эта тема с самого начала была в центре психологии Юнга и его последователей. Поиски себя, развитие самостоятельности и преследование целей, которые придают жизни смысл — это важнейшие моменты процесса индивидуации. Здесь нельзя не заметить сходства точек зрения Кохута и Юнга. Стремление к идеалам — цель процесса созревания нарциссизма, — и цели процесса индивидуации действительно имеют много общего. Сравнению этих двух концепций самореализации по­свя­щена книга Марио Якоби (Mario Jacoby) «Индивидуация и нарциссизм»; в ней он прежде всего обращает внимание на схожесть этих концепций и близость исходных пунктов их авторов.

Когда я заметила это сходство, мне снова бросилось в глаза, что Юнг, видимо, не был знаком с проблемой нарциссизма в той мере, как мы сегодня. Мне все больше и больше казалось, что у Юнга речь идет о клиентах, имеющих сильное эго; они знают, кто они, они развили свои положительные стороны. Похоже, что Юнг в основном описывал клиентов с достаточно развитым нарциссическим либидо (любовью к себе), достаточным для того, чтобы приспособиться к жизни, и теперь они могли обратиться к вопросам смысла жизни. Такие люди и сейчас приходят к нам на прием, и традиционные методы психологической помощи и теперь применимы в их случае. Но для лиц с нар­цис­сическими расстройствами одних этих методов недостаточно. Уверенный в себе человек также действует в нарциссическом измерении, когда вступает на путь индивидуации; но его следует отличать от тех, и их становится все больше, кто страдает от собственно нарциссических расстройств. Их невозможно понять, приписывая им нарциссическую тень, что подразумевает наличие тще­сла­вия и обидчивости; это свойственно каждому. Таких клиентов можно правильно понять, только увидев, что все аспекты их личности поражены нарциссической травмой, и эта травма наложила отпечаток на их представление о себе и окружающем мире. Они демонстрируют психо­ди­на­мику, в корне отличающую их от людей с сильным эго, которых имел в виду Юнг и которые в его времена явно встречались чаще, чем сегодня, поскольку тогда существовали более твердые основы для коллективных ценностей.

Человек, страдающий нарциссическими нарушениями, нуждается в пер­вую очередь в развитии любви к себе. Только тогда, когда утвердилась эта любовь, он может предпринять шаги в направлении индивидуации в тради­ци­он­ном понимании, такие, как интеграция тени, анимы/ анимуса и персоны.

Если возвращаться к мотивам написания этой книги, моим главным желанием было описать нарциссизм в контексте юнгианской психологии и предложить модифицированный психотерапевтический подход к лечению этих ран­них расстройств личности. В ходе этого необходимо было также проверить не­ко­то­рые утверждения Юнга относительно людей с такими проблемами. По-видимому, существует несколько предварительных требований для индивидуации, и я верю, что пришло время уточнить прак­ти­чес­кие подходы к индивидуации, как они были описаны Юнгом в «Отношениях между Эго и Бессознательным.» Моим главным желанием было применить их к случаю нарциссических нарушений.

Изначально видятся два подхода. Один из них предполагает начать непос­редственно с традиционных понятий, таких как тень, анима/анимус, персона и Самость и связать их с нарциссическим расстройством. Я не при­держиваюсь этого пути. Для меня представляется важным попытаться опи­сать явление нарциссического самоотчуждения во всей его сложности для того, чтобы объяснить его, и в дальнейшем предложить подходы к психотера­пии. Я начала с первичного симптома и основной причины нарциссических нару­ше­ний: покинутости. Растущий ребенок зависит от адекватной эмоциональ­ной заботы; без нее он чувствует себя брошенным. Если в дальнейшем имеет место реальное переживание утраты, например, в результате смерти одного из родителей или развода, развивающейся личности недостает того, что помогло бы создать достаточный фундамент для оптимального роста. Одним из по­след­ствий этого становится нарциссическая тревожность, кото­рая может перерасти в самоотчуждение.

В первой части книги рассматривается покинутость и связанная с ней нарциссическая тревожность с тео­ретической точки зрения. Вторая часть посвящена подробному описанию нарциссического самоотчуждения и проблемам его лечения. Мои объяснения основаны большей частью на моем практическом опыте, на котором училась я сама. Работа с клиентами стала для меня источником самых ценных и глубоких наблюдений и прозрений. Я глубоко признательна моим пациентам, в первую очередь за то, что они делились опытом со мной и тем самым дали возможность заложить основу, на которой формировалась понимание сложности нарциссического расстройства. Кроме того, я благодарна всем, кто позволил мне использовать свой опыт в этой книге. (Безусловно, детали изменены с целью анонимности).

В конечном счете, существует столько видов нарциссического рас­строй­ства личности, сколько людей, поражённых им. И всё же мы можем выделит сходные черты и сделать обобщение. Описания нарциссических расстройств, которые приводятся в этой книге, во многом совпадают с описаниями подоб­ных случаев у других авторов, в том смысле, что во всех этих случаях можно увидеть обе стороны явления, как то, что явлено миру, так и то, что скрыто. Существует много названий для этой двойственности; в аналитической психо­ло­гии сторона, явленная миру, называется персоной. Она защищает настоящую лич­ность, приспосабливая её к окружению. Но персона может и мешать про­яв­ле­нию личности, приводя среди прочих и к таким нарушениям как нар­цис­си­чес­кая травма.

Серьезность нарциссического расстройства личности оценивается по разному, вплоть до такой крайности как «патологический нарциссизм,» как его опи­сывал Отто Кернберг [Otto Kernberg]. За исключением случаев, упоминаемых на страницах … [pp.277-283], мои описания не касаются случаев патологического нарциссизма; скорее, они относятся к основным аспектам струк­туры личности и переживаний тех людей, страдающих нарциссическими расстройствами, кто способен выражать страстное стремление к раю при обычном типе переноса.

Имея в виду небольшое количество теоретических концепций в аналитической психологии, на что жалуется Нойманн [Neumann], важное значение при­обретают наблюдения, выходящие за пределы данного явления. Предметом моего интереса являются сказки, что побудило меня изучить нарциссическую проблематику с точки зрения сказок. Поначалу играючи, а потом со всё большим увлечением я стала подбирать сказочные образы, соответствующие наблю­да­емым психологическим явлениям. Я обнаружила образы, выражающие пси­хи­чес­кие состояния, и принципы корреляции для наблюдаемых психологических процессов. В дальнейшем я решила во второй половине работы начать со сказки и её образов, и попробовать с их помощью описать явления нарциссической тревожности. Начала я с небольшой сказки «Три ворона,» которая, как мне кажется, отражает суть нарциссической проблематики, её происхождение и пути преодоления. Начав с кратких размышлений по поводу сказки, я перешла к связанным с ними проблемам и попыталась описать каждую из них в от­дельной главе. При этом я не колеблясь использовала сказочные образы из других текстов там, где это было необходимо. Таким образом, сказки, их образы стали, выражаясь фигурально, той нитью, на которую я могла нанизывать, как бусины в ожерелье, обсуждаемые темы.

Такой подход может показаться многим читателям излишеством — определять психические и психопатологические реалии не только посредством тех­нических терминов, но и с помощью образов и символов. Но в аналитической психологии это не новость; фактически, в лучших юнгианских традициях выражать на языке образов то, что по-другому сложно описывать и постигать. Я попыталась описать интересующие меня явления, пользуясь такими средствами. Этот подход: восхождение от конкретного явления к абстрактным формулировкам, — является наиболее естественным для меня. Модификация и адаптация основных концепций личности в аналитической психологии к случаю подобных ранних расстройств были оставлены для дальнейшей работы, тему которой я назвала «затенённая Самость в нарциссическом расстройстве.»

Анализируя эту тему, я двигалась скорее кругами, чем по прямой. Я ходила вокруг да около и позволяла предмету вести меня. Этот подход позволяет увидеть единичные факты в различной перспективе. Однако, это означает также, что один и тот же материал обсуждается много раз. И если точные повторы были исключены, то похожие пассажи оставлены без изменений, не только потому, что они открывают в каждом случае некую новую точку зрения, но и ради завершенности отдельных глав, каждая из которых может читаться как независимая статья.

Эта книга не касается вопросов основного «запаса», которым индивидуум обладает от рождения, его предрасположенности, его потенциала — короче говоря, конституционального фактора. Очевидно, что это существенный, а зачастую даже решающий фактор в любой психотерапии;. Однако, он не поддается измерению, и мы по большей части не можем описать его. При чтении этой книги может возникнуть неправильное впечатление — что, похоже, относится к любой работе в области психологии, — что психологи знают, «как надо делать», что они проживают свою жизнь «по правилам». Это совершенно не так. Тем не менее, я уверена, что наш долг описывать то, что мы наблюдаем, с максимально возможной точностью. Книги по психологии следует читать, имея в виду, что мы лишь до некоторой степени контролируем процесс лечения — и наш, и наших пациентов. Юнг любил использовать в этом случае пословицу «Deo cedente» — на всё Божья воля.

В этой книге часто речь идет о матери. Это может привести к дополнительному и незаслуженному чувству вины у женщин и матерей, которые чувствуют себя неуверенно. Может создаться впечатление, что мать виновата во всем, или: твоя мать — твоя судьба! Но нам необходимо столкнуться лицом к лицу с материалом своих переживаний и сделать его доступным сознанию. Тем не менее, в этой работе мы никогда не должны забывать, что за фигурами отца и матери стоит движущий и регулирующий фактор архетипа. «Мать» — это не только моя реальная мать; кроме того, это слово включает в себя ещё и наше врожденное отношение к материнству, материнскую фигуру внутри нас, а также переживание матери другими людьми. У всех нас были матери; мы ищем мать [стремимся к матери] всю свою жизнь, потому что «удерживающая» материнская компонента является частью любых отношений. Мы видим «мать» даже в безличном измерении: в природе, в церкви, в других поддерживающих нас инстанциях, у которых мы ищем чувства безопасности. Тоска по матери воплощена в искусстве, в изображениях матери с младенцем, в религиозных полотнах. Литература также не обходит вниманием этот жизненно важный аспект человеческого бытия. Указание на то, что конкретные родители представляют только один аспект человеческой истины, является важнейшим пионерским вкладом Юнга. Другой стороной является то, что отец и мать являются архетипическими возможностями, архетипическими фигурами. Образы отца и матери, запечатленные в индивидуальной психике, в конечном счете базируются на сложном восприятии ребенком матери и отца на основе его собственной предрасположенности, с учетом влияния родителей на этого конкретного ребенка. Мы несем в себе эти образы, и они лишь в ограниченной мере отражают восприятие нами собственных родителей. Будучи взрослыми, мы должны ясно воспринимать эти образы и соответствующие архетипические эмоции. Но, пока мы не достигли такой зрелой точки зрения, пока мы не видим в наших родителях и во всем, что они сделали, нашу реальную судьбу (а не их ошибки), мы должны пройти длинный путь, включающий прежде всего наш собственный опыт. Если мы попытаемся соприкоснуться с уровнем архетипического слишком рано или слишком быстро, то наш подлинный опыт, воспоминания о происшедшем с нами, — все это будет упущено, и юнгианская психология превратится в психологию самосознания, чем она на самом деле безусловно не является.

Еще одной причиной того, что в этой книге речь часто идет о матери, является то, что нарциссическая травма восходит, насколько мы может об этом судить, к страданиям ребенка от недостатка контакта с матерью, так необ­хо­ди­мого для его развития. Но такой контакт не обусловлен только спецификой конкретной семьи и не может зависеть единственно от конкретной матери. В действительности это общее качество западной культуры, то, что материнские ценности отодвинуты на задний план в пользу патриархальных идей и тенденций. Еще одна из основных мыслей этой книги — это то, что трансформация нарциссических нарушений в ходе терапии требует материнского подхода. Из-за того, что глубинная психология в большой мере все ещё сохраняет явно патриархальные черты, большое значение имеет, и не только в отношении нарциссических травм, чтобы она становилась все более воспри­им­чи­вой к материнскому отношению в психотерапии.

Первая часть: Покинутость
Глава I. Феномен нарциссизма: причины — теория — символизм

Жить означает существовать с ощущением себя как вечного и постоянного, но в то же время жить — значит испытывать разделенность, изменение и болезненные начинания. Начало и конец, рождение и смерть не только оказывают определяющее влияние на ход нашей жизни, они также являются элементами, присущими процессу жизни как таковому. Каждое завершенное существование уже включает в себя смерть, из которой вырастает новая жизнь, обычно сопровождаемая болью. В самой темноте и отягощённости нашей жизни присутствуют завершения, которые вовлекают нас иногда в новые ситуации.

Ситуации потери

Поэты наделены силой отражать ритмы жизни. Говоря это, я прежде всего имею в виду лирическое стихотворение Райнера Марии Рильке, которое описывает жизненные переходы:

Жизнь моя, я живу в расходящихся кругах;
каждая вещь в своем промежутке.
Не знаю, смогу ли достичь я последнего круга,
но я буду стремиться, покуда я жив.
Я кружу вокруг Бога, вокруг башни в веках,
тысячу лет длится кружение;
я ли сокол в полете, я ли буйный ураган,
или могучая песня? Никто не ответит. *

В момент перехода от одного цикла к следующему мы страдаем от расставания, испытываем беспокойство и чувствуем себя несчастными, и осознаем присутствие смерти, которая на самом деле всегда присутствует в нашей жизни. Переходы — безразлично, какой причиной они вызваны — внутренней или внешней — являются критическими периодами. В переходные периоды меняется наш образ себя, мы должны переориентироваться в жизни, и мы должны быть открытыми новому пониманию себя, а иногда менять и свой социальный и профессиональный контекст. Бывает одинаково сложно преодолевать и застревание в прошлом, и расплывчатое видение будущего.

Немецкая поэтесса Мария-Луиза Кашниц [Marie-Luise Kaschnitz], умершая в 1973 году, в своей книге под примечательным названием Там, куда я потом (пойду) [Wohin denn ich], на основании своего личного горестного опыта описывает, как переживается, претерпевается и в конце концов преодолевается переходный период. Потеря спутника жизни не только принесла ей стремление к смерти, но и пробудила волю к жизни, запустив процесс внутренней трансформации, проходивший к борьбе между жизнью и смертью. Последовательность событий, о которых она рассказывает читателю, происходила в изоляции и обратила её внимание внутрь себя, и в итоге привела к постепенной интеграции опыта потери.

Переходные периоды в жизни — это нарциссические кризисы, они означают, что мы временно находимся в пустоте. Старые пути больше не действительны, а новые еще не прояснены. Самооценка, к этому времени достигнутая выполнением возложенных на нас профессиональных задач и в преследовании казавшихся значимыми целей, больше не проявляется спонтанно.

Молодая замужняя женщина неожиданно обнаруживает, что она заключена в маленькую квартирку и лишена профессиональной деятельности. Мужчина, только что вышедший на пенсию, переживает окончание своей профессиональной карьеры как собственную смерть. Разрыв отношений заставляет человека чувствовать самоотчуждение. Смена места проживания может вызвать чувство лишенности корней. Середина жизни тоже переживается как критический период, так как в этот момент личность вновь меняется и — при благоприятных обстоятельствах — становится способна завершить психологический процесс созревания в переходе от зенита жизни к старости, переориентируя себя на окончание жизни.

Середина жизни — сложное и полное испытаний время, главным образом потому, что переориентация на смерть и завершение жизни ставит нас перед религиозным вопросом. Жизнь, которая теперь переживается в связи со смертью, необходимо было бы также постичь как ориентированную на трансперсональные и метафизические ценности.

Человеку, который укоренен в себе и чувствует экзистенциальную защи­щен­ность, часто переживает вселяющие уверенность отношения с Богом. Без такой укорененности отдаленность Бога чувствуется как что-то крайне тревож­ное. Обнаруживая свою сокровенную природу, Бог требует веры посреди этого ничто, и вера впоследствии становится тем, что позволяет «человеку научиться существовать в пустоте,» как говорил об этом Лютер. Переживание со­кро­вен­ного Бога зачастую сопровождается серьезной депрессией, которую по симптомам нельзя отличить от эндогенной депрессии, но которая отличается от последней тем, что человек, пораженный ею, несмотря на все страдания, боль и агонию, проходит через это переживание с открытыми глазами, упорно цеп­ляясь за веру в то, что есть Бог, который даже в этой пустоте и темноте принимает его. Окрашенное совершенным одиночеством, это титаническое переживание призывает Мужество Быть, как озаглавил одну из своих книг Пауль Тиллих [Paul Tillich], и обращается к изначальной способ­нос­ти человека верить. Говоря словами Тиллиха: «Вера, делающая возможным мужество отчаяния, — это принятие силы бытия, даже в тисках небытия.»

Человек, которому суждено пройти через такое переживание оставленности Богом, может впоследствии осознать собственную принятость как милосердие. Богооставленность — возможно, самое глубокое переживание покинутости; только благодаря милосердию можно пережить это испытание. Тиллих говорит об этом:

Милосердие приходит к нам, когда мы погружены в боль и беспокойство. Оно приходит к нам, когда мы бредем через темную долину потери смысла и пустоты жизни. Оно посещает нас, когда мы чувствуем разделенность сильнее обычного, потому что мы разрушили иную жизнь, жизнь, которую любили, или которой были лишены. Оно посещает нас, когда наше отвращение к собственной жизни, наше безразличие, наша слабость, наша враждебность и утрата направления и самообладания становятся невыносимы для нас. Оно приходит, когда год за годом страстно ожидаемое совершенство жизни не проявляется, когда старые ограничения царят в нас, как и десятилетия до того, когда безысходность отравляет всю радость и отбирает мужество. Случается, что в этот момент поток света прорывает нашу тьму, и некий голос будто бы говорит нам: «Ты принят. Ты принят, принят тем, кто превосходит тебя, чьего имени ты не знаешь. Не спрашивай этого имени; быть может, ты узнаешь его позже. Не пытайся ничего делать; быть может, позже ты сможешь больше. Не ищи ничего; не исполняй ничего; не стремись понять. Просто прими, что ты принят!»

Богооставленность означает жизнь, лишенную надежды, без надежной почвы под ногами и без какой-либо экзистенциальной уверенности. Через мило­сердие такое чувство покинутости может вести к глубокому переживанию собственной принятости вопреки всему, переживанию того, что в этой бездонной пустоте, в глубинах безнадежной тоски есть нечто непостижимое и неописуемое, что позволяет выжить, вопреки всему предшествующему опыту.

Покинутость как судьба ребенка

Наряду с уже описанной формой покинутости есть еще одна, заслуживающая нашего внимания: покинутость ребенка. Лишь в редких случаях поки­ну­тость переживается осознанно. Её не признают как таковую до более позднего возраста. Ребенок покинут, и этот факт жестоко отражается на его формировании.

Покинутость в детской судьбе является темой бесчисленного множества книг для детей и воспоминаний взрослых: сирота, приемыш, дитя-изгнанник, беглец. Покинутость — главное в судьбе этих детей. Покинутость — это часто встречающаяся, архетипическая тема: Моисей, бро­шен­ный в кор­зин­ке, лишь один из примеров; это преобладающий жизненный сюжет мно­гих детей войны. Страдающие от покинутости дети действительно были брошены. Но они не способны ни вступать в контакт с переживанием по­ки­нутости, ни делать с ней что-либо другое; бессознательно они отказываются при­знавать её. Она просто присутствует, ребенок живет с ней и формируется под её влиянием, и полное страха чувство потери накладывает отпечаток на то, как он с этих пор функционирует.

Поскольку большинству из нас сложно идентифицировать явление по столь об­щим характеристикам, я приведу несколько примеров. Я вспоминаю муж­чину, преуспевавшего в жизни, у которого неожиданно развилась сильное бес­по­койство в тот момент, когда его жена поступила на работу и стала общаться с не­знакомыми ему людьми. Он понимал умом причины своего беспокойства, внешне концентрировавшемся вокруг страха быть брошенным женой, страха, который пребывал в скрытом состоянии почти сорок лет. Сопутствующие эмоции оставались запертыми в стенах его психики, не выражаясь вовне, и потому он больше не мог их переживать. Краткая его история такова: незаконнорожденный, он рос в приюте для сирот, потом его воспитывали родственники, затем он был принят в семью, которая собиралась вместе за столом во время еды*; здесь, поскольку он был старшим, от него ждали, что он будет играть роль доб­ро­го и чуткого ребенка, угождающего каждому. Он рано женился, и про­ш­лое его не тревожило, пока в середине жизни он не столкнулся с приступами беспокойства.

Эта история могла принять и другой оборот. Тем не менее часто случается, что травмирующие переживания детства «уходят под лед и замораживаются»; человек становится невосприимчив к ним. Но впоследствии, годы и даже десяти­летия спустя, они могут снова всплыть на поверхность, и в ходе лечения приходится восстанавливать связь этих чувств с переживаниями детства. Далее, важно, чтобы эти чувства могли быть выражены другому человеку, поскольку, тем не менее, со скрытыми чувствами можно соприкоснуться в любое время. Такой человек стремиться удерживать свою жизнь в привычных рамках, чтобы избежать соприкосновения с не излеченными травмами. Такая упорядоченность слу­жит продолжением представления о детстве, согласно которому взрослые, присматривающие за ребенком, не должны воспринимать серьезно детские обиды. Приспосабливаясь насколько возможно к требованиям и ожиданиям дру­гих, этот человек избегал ситуаций, где бы он переживал непринятость, отделенность или отказ. Неожиданное проявление симптомов было вызвано тем, что однажды кто-то просто рассказал ему об этих травматичных детских переживаниях, тем самым позволив ему увидеть их в новом свете и изменить отно­шение к ним на более принимающее. Симптом показал, что произошло в дет­стве, но также и подсказал направление дальнейшего развития, новые шаги к индивидуации.

В связи с темой детской покинутости я вспоминаю также многих людей, во время Второй мировой войны потерявших родителей, братьев и сестер, других родственников, которые были убиты в боевых действиях или депортированы и умерли в концлагерях. Беспокойство о собственном выживания, сострадание со стороны их оставшегося в живых родителя, или их собственная ранимость приводили к подавлению этих переживаний. В опубликованном недавно исследовании французского психоаналитика Клодин Вег [Claudine Vegh] выяс­няется, что ни один из опрошенных ею тридцати человек ни разу ни с кем не разговаривал о своих детских переживаниях во время войны. Только в беседе с Клодин Вег, которая сама испытала подобное, почти через тридцать лет «после того», они рассказывали о том, что произошло. В этой связи я вспоминаю переживание одной анализировавшейся у меня клиентки, отца которой убили на войне, когда ей было четыре года. После этого последовали переселение на за­пад, жизнь в лагере, потом трудные послевоенные годы восстановления Запад­ной Германии. Ей удалось выжить и приспособиться, и, вписавшись в новое общество, она добилась профессионального признания и реализации. Лишь спустя тридцать пять лет потеря отца стала всплывать на поверхность; только теперь она пережила чувства, связанные с этим. В момент, когда это произо­шло, она не могла в полной мере пережить эти чувства. Вначале была необхо­димость выжить; её мать обращалась к пониманию и здравому смыслу детей, и их первой мыслью было помочь ей, она часто говорила: «Смотри, как нам сейчас трудно приходится.» Детям не приходило в голову в такое время давать волю своему горю, потому что они настолько были поглощены сопереживанием своей матери. Это замалчивание потери своего отца и последовавшие тяжелые времена создали скрытую комнату в психике этой женщины, место, куда не было доступа долгое время.

Уместно упомянуть здесь и радиоинтервью с еврейской певицей Сусанной Калиш [Susanna Kalish]. Молодой девушкой Сусанна оказалась в Освенциме вместе со своими четырьмя братьями и сестрами и их родителями. Все её родс­твенники погибли; она одна выжила. То, что она пережила, было до последней степени травматичной потерей. Лишь тридцать пять лет спустя она смогла заговорить об этом. Поскольку песня стала её языком, она собирала стихи и пе­сни других еврее, побывавших в лагерях. Потом она стала выступать с песнями перед публикой. Она делала это ради себя и ради тех погибших това­ри­щей по бедствиям, которые, по её словам, «ничего так не желали, как жить, но их убили.» К этому она добавила: «В прежние годы я не могла этого делать, я не могла говорить о том времени. Я не хотела, чтобы кто-то рас­спра­ши­вал меня об этом. Я боялась, что мир не захочет слушать такое.» Эти слова повторяются в нашей психотерапевтической практике. Существует сильный страх, что никто не захочет слышать о травмах и покинутости, и поэтому боль остается запертой на долгие годы и десятилетия.

Но покинутость не всегда является следствием внешнего травмирующего опыта; зачастую она случается в благополучных семьях в форме эмоциональной брошенности. Под этим я понимаю переживание покинутости ребенком, который лишен заботы достаточно хорошей матери. Ребенок чувствует себя покинутым прежде всего тогда, когда его чувства не замечают или не понимают другие, в особенности мать. Оставленный наедине со своими чувствами, ребенок переживает недостаток безопасности и чувствует себя эмоционально брошенным.

Как пример я приведу случай одной весьма преуспевающей женщины, которая, будучи ребёнком хрупкого сложения, не соответствовала требованиям своих родителей к телесному здоровью, поскольку они оба активно занимались спортом. Не обладая ни хорошей реакцией, ни другими способностями, она ос­талась интровертной и ориентировалась на интеллектуальные занятия. Она приобрела академическую профессию учителя-филолога и достигла высокого профессионального статуса, так что даже её родители в конце концов признали её. В ходе её длительного анализа у неё обнаружилось стойкое чувство, что она «не совсем правильная». Глубоко внутри неё жило чувство досады, которую она при­чинила своим родителями, не оправдывая их надежд. Она никогда не гово­рила об этом. Когда мы подошли к этому в анализе, она заметила: «Я едва осме­ливаюсь говорить то, что чувствую, потому что вы, мой аналитик, рано или поздно тоже поймёте, что со мной не все в порядке!» Эта жен­щина чувствовала себя эмоционально брошенным ребёнком. Её родители очернили всё, что она думала и чувствовала, вместо того, чтобы поддержать её.

Я была свидетельницей другого случая эмоциональной брошенности, на­блюдая общение Георга с его матерью. У Георга возникли трудности в школе из-за того, что он страдал дизлексией. Это был умный, творческий ребё­нок, но он не успевал за другими учениками в письме. Однажды он пришел из школы домой плача, после того как получил плохую оценку по контрольной. Его мать сразу же стала успокаивать его, говоря, что не все так плохо, и у него много других талантов. Она была полна самых лучших намерений, предлагая помощь и привлекая его внимание к его собственным способностям. Но Георг еще сильнее рас­стро­ился и расплакался. Внезапно он схватил листок с конт­роль­ной и в яро­с­ти разорвал его на части. Пытаясь умиротворить доса­ду, унижение и отчаяние Георга вместо того, чтобы быть с ним, когда он пере­живал эти чувства, его благонамеренная мать эмоционально бросила его не в меньшей степени, чем родители из предыдущих примеров. Не было сказано ничего вроде: «Да, это обидно, видеть, как хорошо могут писать другие. „Большинству из нас трудно быть свидетелями так называемых «негативных“ эмоций. Подобно матери Георга, мы предпочитаем пропускать их мимо и предлагать облегчение. Однако, важно замечать противоречивые чув­с­тва и непосредственно делиться ими, не воспитывая стоического отношения к не­приятностям. Тем не менее, мы склонны слишком поспешно проходить мимо них, предлагая детям наши «да, но…» Это может начаться с малого, как мы только что видели, и впоследствии закрепиться в переживаниях, которые могут оказать глубокое влияние на жизнь человека. Моя клиентка не рисковала говорить о том, как глубоко она переживала раннюю смерть своей матери, поскольку каждый, кто слышал это, отстранялся от сути и выдавал свои «да, но…» Например: «Да, но у тебя были прекрасные приемные родители, мачеха, учителя, священник…» Безусловно, все это у нее было, но разве это освобождает её от необходимости выразить свое горе, просто из потребности быть принятой?

Это великолепно иллюстрирует баллада Гете «Лесной царь». Начинается так:

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.

Потом лесной царь приближается к ребенку, играючи заманивает его — и дитя становится беспокойным и пугается. Но отец каждый раз отвечает: «О нет, мой младенец, ослышался ты, /То ветер, проснувшись, колышет листы.» Или: «О нет, всё спокойно в ночной глубине:/ То вётлы седые стоят в стороне.» Отец предлагает рациональные объяснения, безусловно имеющие смысл, но это не подходит для детских страхов. И в последней строке мы видим: «На руках его мёртвый младенец лежал.»

Неуверенность в чувствах

Эмоциональная брошенность ребенка закладывает у него неуверенность по поводу собственных чувств — неуверенность в том, что они ему нужны, и даже в том, что они у него есть. Это продолжается во взрослой жизни и приводит к ощущению, что человек не имеет «права» чувствовать. Другими словами, он перестает чувствовать, он больше не способен осознавать свои реальные чув­ст­ва. Он компенсирует возникающую внутреннюю пустоту способом, который по крайней мере позволяет ему функционировать. В зрелом возрасте это превра­ща­ется в отказ от себя. Не будучи достаточно укорененным в жизни своих чувств, такой человек, как правило, склонен к неустойчивости, ориентирован на рациональ­ность и слишком приспосабливается к общепринятым ценностям.

Валлийская сказка «Озерная дева» хорошо иллюстрирует такое отсоединение от чувств.

Юноша увидел прекрасную женщину, выплывающую из озера. Он попытался привлечь её хлебом, но она не шла к нему. Но потом она сама вышла из воды с большим стадом коров и подошла к юноше. Очарованный девой озера, он попро­сил её стать его женой. Она ответила такими словами: «Я выйду за тебя, … и буду жить с тобой. Но когда ты ударишь меня третий раз без причины, я покину тебя.» После нескольких разговоров с её отцом, тот говорит юноше: «Ты сделал хороший выбор … будь ей хорошим мужем. В приданое я дам тебе столько овец, коров и коз, сколько ты сможешь сосчитать. Но не забудь условие: когда ты уда­ришь её три раза без причины, она возвратится ко мне.»

С этим Нельферч, дева озера, и этот юноша поженились. Они обрабатывали свою землю, и у них родились трое сыновей. Через семь лет сосед пригласил их на сва­дебное торжество. Но ехать пришлось так далеко, что Нельферч не захотела идти дальше. Муж поспешил домой, чтобы взять седло и лошадей, чтобы она могла ехать верхом. Тем временем, она не двигалась с того места, где он оставил её, что привело его в раздражение. Он слегка шлепнул её по руке. И это стало первым ударом «без причины.»

Второй удар она получила, когда они принимали участие в крещении. Когда го­сти шумно и весело праздновали, Нельферч разразилась слезами. Муж решил, что её поведение не соответствует случаю, и ударил её, после чего она сказала: «Я плакала … потому что это жалкое существо такое слабое и истощенное, что долго не проживет. Скоро он умрет. И все же ты ударил меня второй раз.»

Вскоре после этого ребенок действительно умирает. Хотя все опечалились, озер­ная дева разразилась неистовым хохотом. Муж опять слегка шлепнул её, в третий раз. Но она сказала, что смеется, потому что бедный ребенок наконец-то освобо­дился от страданий и обрел счастье. После этого третьего удара она собрала всех своих животных и скрылась в озере. Сердце мужа было разбито. Он бросился в холодную воду и утопился. Их сыновья долго бродили около воды. Через не­сколько лет их мать явилась им. Она рассказала, что её предназначение на земле состояло в том, чтобы облегчать человеческие невзгоды и страдания. Она ведет их на место, которое всегда называлось ущельем врачевателей. Там она показывает им силу трав и учит их искусству врачевания. Благодаря её советам они становятся лучшими врачами в своей стране.

Я интерпретировала эту простую сказку как иллюстрацию отрицания чувств. Дева озера выражает свои чувства искренне и соответственно происходящему. То, что она плачет на крестинах и смеётся на похоронах, оправдано. Но при этом она вступает в конфликт с большинством, с общепринятыми правилами поведения. Кроме того, она привлекает всеобщее вни­мание своей «бестактностью,» и муж бьет её за это. Если смотреть на си­ту­а­цию с точки зрения женского «природного ума», её чувства вполне ра­зум­ны. Не по­ступаем ли мы часто со своими собственными чувствами так, как в этой сказке муж поступал со своей женой, подавляя их, когда они всту­па­ют в про­ти­во­речие с ожиданиями окружающих?

Вместо того, чтобы переживать свои чувства, мы слишком часто вытесняем их в бессознательное. Но сохранение с ними связи благотворно; наши чувства — в том случае, впрочем, когда нам не надо действовать немедленно, — зачастую становятся внутренним компасом в отношениях с другими людьми. Когда мы действительно прислушиваемся к своим чувствам, они выражают различные грани нашего субъективного восприятия, поскольку в большой мере служат проявлениями нашей эмоциональной энергии.

Наша зависимость от чувственного восприятия становится особенно оче­вид­ной в психотерапии. Работая с клиентами, мы, аналитики часто обна­ру­жи­ваем свои собственные сильные чувства, что-то говорящие нам о клиенте, чувства, к которым необходимо с внимательно прислушиваться. Такие чувства по поводу клиентов в ходе анализа получили название «реакции контр­пере­носа.» У аналитиков возникают разнообразные ощущения в связи с анали­зиру­е­мы­ми, точно так же, как анализируемые переживают чувства и реак­ции пере­но­са в отношении аналитиков. Как аналитики, мы должны быть вни­мательны к реак­циям контрпереноса, особенно работая с теми пациентами, кому, по-видимому, малодоступны собственные чувства, как и с теми, кто потерял спо­соб­ность чувствовать. В таких случаях мы используем наши контрпереносные реак­ции для того, чтобы добраться до утраченных чувств клиента.

В этой связи я вспоминаю случай сорокалетней г-жи М., которую кон­суль­­тировала несколько лет назад. Она обратилась без ясно выраженной моти­ва­ции, кроме того, чтобы расширить свои познания в психологии, которые она соби­ралась использовать в своей профессии. Уже через несколько недель стало ясно, что она склонна пренебрегать своими чувствами и в основном живет, при­­спосабливаясь и используя интеллект. Мы смогли работать с ней в основ­ном методом обсуждений и размышлений, что держало нас на определенной дистан­ции друг от друга, и позволяло не касаться напрямую того, что проис­хо­дило между нами. Но потом г-жа М. пережила глубокую обиду от своего мужа, что послужило причиной серьезного кризиса в их супружестве, про­дол­жав­шем­ся уже более двадцати лет. После первоначального эмоционального по­тря­сения г-жа М. удивительно быстро оправилась. Подозрительно быстро, как ока­залось позже. Она опять и опять повторяла, что всё у нее идет прекрасно, и как легко она смогла войти в положение мужа. Вскоре после этого она пере­стала спать по ночам, а днем испытывала тревогу. Эти симптомы постепенно и неза­метно переходили в очень серьезную депрессию. Она чувствовала, что все эти неприятности свалились на неё будто снег на голову. Она упорно отвергала мои пре­достережения, сосредоточившись на проблеме инсульта и его воз­мож­ной связи с депрессивным расстройством. В депрессии она обнаружила еще и суи­ци­дальные настроения. Я получила два сигнала одновременно: с одной стороны, я чувствую себя хорошо, а с другой, очень сдерживаемые суицидальные фантазии. Моей первоочередной эмоциональной реакцией была глубокая оза­­бо­­чен­ность и непрекращающееся беспокойство. В дни между нашими встречами мои мысли крутились вокруг этой клиентки — которая вдобавок на­ча­ла испытывать раз­дражение.

В этой ситуации отразились отношения между матерью и ребёнком. С ран­него детства г-жа М. воспринимала свою мать как бесчувственную, не обра­ща­ющую внимание на неё, поскольку та не считала её проблемы достаточно серь­ёз­ным основанием для беспокойства. Эти отношения с матерью повто­ря­лись в отношениях между г-жой М. и мной. Говоря «я чувствую себя прекрасно,» она отказывалась от своих подлинных чувств, как она делала это в дет­стве. Пугающе очевидные суицидальные фантазии — выраженные в словах с многозначительными взглядами, что она хочет уснуть «навеки» — глубоко меня встревожили. Эта тревога была косвенным сигналом, выражавшим мое ощу­ще­ние, что у нее есть глубоко скрытое страстное желание, чтобы хоть кто-нибудь поза­ботился о ней. Этот послание относилось не столько ко мне, сколько к её матери, от которой она ждала этого в детстве. Поэтому для меня было особенно важно внимательно проследить мои контрпереносные чувства, так как они давали основание для важного инсайта относительно прошлого моей пациентки. Проработка множества подобных ситуаций при моем понимающем слушании позволила г-же М. постепенно восстановить связь со своими чувствами, которые сделали её собственную тревожность, гнев и чувство бессилия вновь осознаваемыми ею. Её отношение к обиде со стороны мужа, таким образом, отражало постоянное отрицание своих чувств, что было связано с отношениями с матерью в раннем детстве.

Другая моя клиентка, г-жа Й., на протяжении долгого периода времени нападала на меня. Она ругала меня и вообще была крайне изобретательна в выражении негативных чувств ко мне, но её тирады оставляли меня холодной. Это удивляло меня, потому что подобные нападки других клиентов никогда не остав­ляли меня безучастной. Эта клиентка была слишком отчужденной от собственных чувств; казалось, они для неё не существуют и никогда не обна­ру­жи­ваются, как будто совершенно заморожены. Спустя большой промежуток вре­мени динамика наших отношений прояснилась. У г-жи Й. была ужасно при­дир­чивая мать, которая постоянно критиковала своего ребенка. Дочь могла выдерживать эти постоянные придирки матери только совершенно внутренне закрывшись, анестезируя свои чувства.

То, что я испытывала как безразличие, было в точности тем же, что чув­ство­вала она будучи ребенком по отношению к своей матери. Так что в ходе нашего взаимодействия я превратилась в ребенка, научившегося не чувствовать, а она в свою придирчивую мать. Эту нить в её эмоциональное прошлое обнаружилась лишь благодаря осознанию контрпереносных реакций; только в процессе такого взаимодействия можно было понять её нынешнее поведение в кон­тексте её прошлого опыта. И это позволило клиентке постепенно вос­ста­но­вить свою способность соприкасаться с собственными чувствами и ощущать жизненные импульсы.

Изучая феномен брошенности, мы начали со сказки «Дева Озера,» и по­ка­зали, что самоотчуждение имеет место и в зрелом возрасте, и это часто связано с детским прошлым. Подавляемые чувства не исчезают бесследно; они по­гру­жа­ются в бессознательное совершенно так же, как дева озера скрылась в водных глубинах. Открытие заново этих чувств благотворно для человека. Как для сыновей из сказки знание целебных трав, сообщенное им матерью, позволило им стать врачами, точно так же и наше прикосновение к собственным чувствам, наша способность осознавать и понимать их существенны для нашего благополучия, обладают целительной силой.

Здесь необходимо остановится на том, в какой мере подавление чувств связано с общепринятыми в настоящее время методами воспитания детей. Часто человек не смеет защищать свои чувства, потому что требование типа «Ты должен знать, чего ты хочешь!» попросту приводит его в замешательство, ошеломляет его. Большой диапазон человеческих чувств имеет тенденцию к неопределённости относительно того, чего именно мы хотим в данный момент, и многие люди отказывают себе в этих чувствах из-за жесткого требования определенности, ясности, которое предъявляет их суперэго. Кроме того, чув­ства могут восприниматься как неприятные из-за того, что мы должны при­ни­мать решения. «Прими решение и следуй ему!» — вот еще одна максима этого типа воспитания. И наконец, люди опасаются своих чувств, потому что под­соз­нательно считают, что должны что-то делать с ними. То, что это не так, может подтвердить любой, кто действительно осознает свои чувства: с ними не обязательно что-то делать. Осознавать их, насколько это возможно — вот что важно для нас. Многие чувствуют только то, чего от них ждут; они путают со своими реальными эмоциями то, что, как они думают, им следует чувствовать. Таким путем они могут заслужить одобрение, но «образ,» который они создают, исключительно негибкий [ригидный]. Тот, кто добивается признания ценой отказа от осознавания своих чувств, приходит к тому, что он не способен больше переживать чувство покинутости [отверженности] само по себе, ибо отверг свои собственные чувства. В этой связи нам достаточно только пред­ста­вить человека, который всегда остается дружелюбным, или под­черк­нуто при­ятным, который пытается приспособиться к окружающим посредством мани­а­каль­ного защитного механизма. Мы представляем себе этакого Доброго Сама­ри­тянина, скрывающего свою внутреннюю покинутость, направляя всю свою энергию на заботу о других.

Утрата чувств — типичный невроз нашего времени, поскольку постепенно патриархальное сознание, с его несбалансированным упором на интеллект, на рациональность и объективность, развилось в ущерб фемининным ценностям (которые здесь не понимаются как присущие исклю­чи­тельно одному полу). В работе «Философское древо» Юнг обращается к гностической легенде о Софии. Согласно этой ле­ген­де, когда женственность захочет узнать самое себя, она должна отделиться от «окончательной и абсолютной победы духа над миром чувств.» Существует опасность, что женственность потеряется во тьме. Тем не менее, важность каждого шага явствует из следующего отрывка: «София [женственность]*, отчасти действуя по размышлению, отчасти ведомая необходимостью, вступила в от­ношения с внутренней темнотой. Страдания, которые она испытывала, при­об­рели форму различных эмоций — печали, страха, замешательства, смущения, страстного желания; тогда она смеялась, и тогда она рыдала. Из этих аффектов … возник весь сотворенный мир.»

С несколькими существенными поправками, эта часть легенды применима и к нам: разве наш внутренний малый мир [микрокосм] не покоится на эмоциях? Разве не составляют они то, что дает нам чувство, что мы живые? Не зависит ли наша включенность в различные обязанности от эмоций, будь они веселыми или грустными? Мы должны благодарить эмоции за то, что наш личный мир и наши разнообразные произведения могут быть завершены и существовать как таковые.